для вас!

[nnnnn]

Моя вторая «чечня» закончилась. Я прилетел в Москву рано утром. Гостиничный комплекс «Измайлово», корпус «Дельта». Стандартный одноместный номер с прожженным паласом на полу. Прохладно. Второй час подряд смотрю на желтый казенный телефон.

... Зачистка. Мы вошли в село с северо-запада. Окраина Алхазурово - разрушенная школа, роддом. Говорят, здесь жители по ночам превращаются в волков и убегают в лес.
Осматривая дом за домом по обеим сторонам улицы, мы продвигались к центру. В дом или в подвал летела граната:
- Эй, есть кто-нибудь?
Если отвечали «есть» - туда же летела вторая граната. После этого входили мы. Это называется «постучаться». Мы - спецназ. Краповые береты. Про нас говорят, что мы сначала стреляем, потом думаем.
Молодых диковатых мужчин, вороной масти вытаскивали из уцелевших домов, раздевали прямо на улице. Искали раны и следы на правом плече.
- **! Это что у тебя?! - И расчетливым ударом приклада разбивали лицо.
Еще говорят, что руки у спецназа по локоть в крови. Пусть болтают...

С трудом отрываю взгляд от безымянной, для меня, церкви. Затушив сигарету, отхожу от окна. Набираю семизначный номер. И почти сразу:
- Алло, слушаю Вас.
- Здравствуйте, Ирина, это я.

…Все закончилось. Солнце было уже высоко. Туман рассеялся. Над окраиной села кружила вертушка. Если верить разведке, в этом доме держали русских рабов. И мужчин, и женщин.
- Вон, там они жили, - старуха показала на пристрой, от которого остались только две кирпичные стены.
Как могли, расчистили завал. В нос ударил знакомый тошнотворно-приторный трупный запах. Из ямы подняли девушку лет двадцати пяти. У нее были длинные темные, наполовину седые волосы в запекшейся крови.
- Дышит. Без сознания.
И еще - два мужских изуродованных трупа.
- Вызывайте борт…

Вечер. Я спускаюсь в ресторан и устраиваюсь в самой дальней нише. Короткая стрелка на трофейном «Ролексе» уже давно перевалилась за цифру шесть и с бешеной скоростью приближалась к семерке. Пятьдесят грамм «Смирнова» прокатились по пищеводу и упали в пустой желудок. Немного расслабился. Я предвидел такой вариант. «Не знаю», - и короткие гудки. Я снова прикоснулся к её боли.

…Через два дня я смог выбраться Ханкалу. На попутной «броне» доехал до госпиталя.
- Да, поступила. Уже пришла в себя. Стрельцова Ирина Николаевна. Москвичка.
- Что с ней?
- Капитан, тебе лучше не знать.
- Можно к ней?

«Не хочу ни жить, ни помнить», - сказала она тогда в госпитале. Ее боль поселилась во мне и жила последние полгода. Ну, что ж, хоть Москву посмотрю, столько лет не был.
- Заказывать будете? - Сочувствующий голос официантки вернул меня в настоящее.
Что-то вдруг изменилось. Я почувствовал… Потом увидел. У самого входа стояла стройная темноволосая женщина, она искала кого-то глазами…

[nnnnn]

Боль и холод, страх и гнев,

Ты мой рок, и ты мой грех.

В пыльном городе блуждал

Свою гордость хороня,

В ледяном огне сгорал

В белой ночи без тебя.

В сером небе черный ворон

Мне крылом глаза закрыл

В этом небе черный ворон

Мою правду утопил.

Мне теперь не разобраться

Что добро, а что есть зло,

Я хочу скорей забраться

К этой птице под крыло

Там легко, спокойно, просто

Можно выпить нежный яд,

И запомнить этот грозный

Но любимый мною взгляд…..

[nnnnn]

Нас приучают умирать,
По-взрослому, неторопливо,
Интеллигентно,
Молча,
Мило,
Сходить на нет и угасать.

Мы привыкаем подрезать
И прочь бросать
Святые крылья
Засыпав раны
Прахом,
Пылью
Чтоб ближних кровью не смущать.

Всему виной обыденность

ОБЫДЕННОСТЬ - наш общий враг
Ей чужд полет и вдохновенье...
Любое чувства проявленье
ДЕВИЗ СЕГОДНЯ КАК ВСЕГДА...
Нет ни полетов... ни падений...
Ни радости... ни сожалений...
ВСЕ ПОВСЕДНЕВНО КАК ВСЕГДА..
А мир - над пропастью беды
И это ясно сознавая
Хотим мы или не хотим
Живем не перенапрягаясь...
И чтобы совесть не могла
в нас укорить бесчеловечность
мы предпочтем свои ДЕЛА
В обмен на Чувства и на Вечность...
А если вдруг на это глядя
ДУША от боли завопит
Рецепт - ОБЫДЕННОСТИ ядом
Себя без жалости ДОБИТЬ...

сумеешь ли. что останется. смотри

Когда город обьятый полночью
Замирает под дрему сонную...
Чье то сгорбленное ОДИНОЧЕСТВО
Очень тихо бредет бездомное.
Обходя фонари горящие
Избегая народа встречного
БЕЗРАЗЛИЧНОЕ...
ОЧЕНЬ СТРАШНОЕ...
Как проклятье - СКИТАНЬЯ ВЕЧНОГО...
Оттого ли оно - БЕЗДОМНОЕ
Что не понято и не принято
Было кем-то спокойно - СЛОМАНО...
И ОБМАНУТО...
И ПОКИНУТО...
Было кем-то с улыбкой - ПРЕДАНО...
Или ради наживы - ПРОДАНО...
И идет ОНО
Очень МЕДЛЕННО...
БЕРАЗЛИЧНОЕ...
И БЕЗДОМНОЕ.

убить обыденность, пройти медленно, быть сломленным, покинутым преданным. доиграть до конца.. не учится умирать. отыскать свои крылья. стать сильнее. и всем доказать что умеешь летать.

[nnnnn]

Она стояла у зеркала в ванной и смотрелась в него, задумавшись. Капли прозрачной воды медленно стекали с её обнажённой шеи и плечам вниз, падая с кончиков её волос и впитываясь в полотенце, обёрнутое вокруг её тела, спрятав его. Она неподвижно стояла на холодном полу, босая, бледная, печальная и наверное очень одинокая. Почти безупречная. Неожиданно в зеркале появилось отражение мужской фигуры. Это был он за её спиной. Она обернулась и посмотрела на него, невидящим взглядом.

- Тебе холодно? – спросил он, протягивая ей махровый халат.

- Нет – ответила она, не подумав потому что не знала холодно ли ей.

Он стянул с неё мокрое полотенце, обнажив стройное тело, и помог надеть халат. Он улыбался, вспоминая её такую послушную и гибкую в его руках. Она же совсем не думала о нём сейчас. Какая разница кто он если она не знала кто она сама. Она вошла в комнату и села на смятую ещё тёплую постель, хранящую их запах. Он сел рядом.

- Тебе холодно? – снова спросил он, коснувшись её щеки.

- Нет – ответила она.

- Ты дрожишь. – снова сказал он.

- Да – попыталась она улыбнуться.

- Я налью тебе кофе, хочешь? – продолжал он.

- Да - ответила она чтобы не обидеть его. Хотя в сущности какая разница.

Она пила горячий кофе мелкими глотками, а он смотрел на неё с детской, открытой улыбкой.

- Мне было хорошо с тобой. – сказал он, краснея.

- Да? – переспросила она, удивившись, но ничего не ответила.

Она взглянула на него словно пыталась вспомнить что-то давно забытое. Он совсем юный. Ему не больше двадцать двух. Как давно ей было столько же. В свои двадцать пять она ощущала себя старухой. У него зелёные глаза и светлые волосы. Нежные руки и гладкая кожа. Но разве это что-то значило? Он не мог сделать её счастливой, не мог избавить от одиночества, не мог спасти от самой себя. Интересно как его зовут? Она начала одеваться и он посмотрел на неё с грустью.

- Не уходи – сказал он.

Он подошёл к ней и она облокотилась о стену, глядя ему в глаза. У него красивые глаза и ласковые руки, которые хочется целовать. Она положила руку на его обнажённую грудь, прислушиваясь к своим ощущениям, будто делала это впервые. Его сердце бешено колотилось под её ладонью. Он беспомощно стоял, не зная что делать и что говорить в синих джинсах, босиком, смущённый её молчанием.

Нет он не имел никакого значения для неё также как и всё вокруг. Она вышла из комнаты, не закрыв за собой дверь, слушая свои шаги, отдаляющие её от него и направилась в пустоту. В пустоту, царящую вокруг неё, в пустоту, сделавшую её чужой ему, пустоту, живущую в ней самой, в её обычную жизнь.


***

Он спал на берегу моря, ровно дыша и не слышал ни шума волн ни криков чаек. Море охраняло его сон. И в этом сне было что-то волшебное и пугающее. Он проспал уже около десяти часов, но ему совсем не хотелось просыпаться. Он любил свои сны. Они были его реальностью. Их любило и море. Его сны таили в себе что-то необыкновенное, что-то чего никто не мог понять или же лишить смысла. Он просто спал и дарил свои сны морю и ветру. Он их тоже любил. Что-то коснулось его руки и он наконец-то проснулся. Это был песок, гонимый ветром. Сны разбежались в разные стороны и ему стало тоскливо без них. В его душе жила осень. И он подумал о ней. Он сам был похож на осень. Так она написала ему в последнем письме. «Осень – это ты, потому что тебя никогда нет рядом, когда ты мне нужен» - писала она. Осень – это несбыточная мечта, нежная цепь желаний, которую случайно обронила красивая девушка с мраморной кожей. Она тоже любила осень как и он, любила вальс, белый шоколад и его. А ещё она любила смотреть на него когда он спал. И гладить его волосы, думая о том, что он тоже уйдёт от неё как все остальные. Все когда-нибудь уходят. Она думала о нём и гуляла в парке пока он лежал на берегу и их мысли неожиданно встретились как бы случайно. Жёлтые лисья шуршали у неё под ногами и она слышала как они шепчут ей о нём. Он тоже слышал как морские волны играют словами, напоминая ему о ней.

Осень – это недосказанные слова, забытые мысли, недописанное ею письмо, которое он так никогда и не прочтёт и пустое кресло у окна. Осень – это он и его сны, она и её письма и море иллюзий отдаляющих их друг от друга.

[nnnnn]

Он был один на холодном бульваре. Серое, печальное, зимнее море было единственным кто приветствовал его. Он стоял, облокотившись о перила парапета. Сильный, одинокий и совершенно беззащитный. Ветер трепал его волосы и они были похожи на птиц. Он вдыхал запах моря, обжигающий горло и колющий ноздри с закрытыми от удовольствия глазами и румянцем на щеках. Ветер ласкал его кожу как заботливая девушка с мягкими руками. Бульвар был таким пустым. Таким же пустым как и его жизнь – подумал он. Ему было скучно. Не было ничего, чтобы он любил, чем дорожил или восхищался. Для чего? – думал он, размышляя о бессмысленности жизни. Его кто-то окликнул. Он нехотя обернулся и увидел её.

- Вот ты где. – улыбнулась она.

Они смотрели друг на друга и почему-то его испугала её добрая улыбка.

Она прикоснулась к его рукам неуверенно и как-то по-детски и сказала

- У тебя холодные руки.

Странно – подумал он, потому что не чувствовал холодно также как и не ощущал ни боли, ни страха, ни обиды и даже её любви. Она смотрела на него так словно пыталась прочитать его мысли. Он знал это. Знал он и то, что она его любит. Он не любил слово любовь, равно как и отвергал само чувство, не веря в его реальность. Любовь – не более чем желание обладать кем-то другим. И наверное этого она хотела о него. А может он и ошибался.

Она попыталась согреть его руки своим тёплым дыханием и он рассердился, одёрнув руку. Она скрыла свою обиду, проглотив непрошеную слезу и спросила.

- Ты идёшь?

- Да. Ещё минуту. – ответил он.

Она отошла в сторону, понимая на сколько бессмысленно говорить с ним.

Он не знал почему перелез через парапет, приняв решение за считанные секунды и прыгнул в холодную воду. Он слышал как она бежала к нему, звала его и его совсем не пугал её беспомощный крик. Он знал, что она плакала, но как жаль, что он не мог почувствовать её слёз. Он не чувствовал как холодная вода завладела его послушным телом, не чувствовал, что тонет и не знал, что умрёт. Он просто хотел снова чувствовать запах моря и ледяную воду на своей коже.


***

Капли дождя громко стучали по серому асфальту словно выбивая какой-то знакомый мотив, грустной песни. Окно запотевшее от холодного дыхания дождя казалось поверхностью замёрзшей реки. Она написала на нём его имя. Она всегда так делала, чтобы снова почувствовать его рядом. Он был теперь далеко. Если потом согреть окно тёплым дыханием то можно увидеть его имя снова и мысли о нём оживут в который раз. Он улыбался ей с фотографии на стене и взгляд снова и снова говорил ей, что он никогда не вернётся. На улице было темно. Тучи затмившие солнце хмурились и не хотели делиться светом с людьми. Она вздохнула и снова подумала о нём будто он мог спасти её от тоски, гнетущей её по ночам. Она подошла к окну. Дождь всё ещё пел ту самую грустную песню, которую она не помнила, а может не хотела вспоминать. Она вспомнила как он сидел на берегу моря и писал её имя на мокром песке на разных языках, которые знал и улыбался ей. Волны смывали слова, а он писал их снова. Как жаль, что его нет рядом. Серый асфальт был рад дождю и играл с ним как с ребёнком. Скоро дождь прекратиться и она пойдёт на берег и напишет его имя на мокром песке, чтобы снова его вспомнить, а потом снова забыть его уже навсегда.

[nnnnn]

Он бесцельно гулял в парке без единой мысли в голове, прислушиваясь к шелесту жёлтых осенних листьев у него под ногами когда вдруг неожиданно увидел её. Она неподвижно сидела на одинокой скамейке, уставившись на дерево и казалась очень несчастной. Грусть делает людей красивыми – подумал он и ему захотелось поговорить. Сигарета, медленно догорающая в её правой руке, казалось вот-вот обожжёт её нежную кожу. Он совсем забыла про неё. Он сел рядом с ней и сказал:

- Можно мне сигарету?

Она не ответила и лишь протянула ему полупустую пачку с зажигалкой внутри. Он закурил. Она продолжала молчать, не замечая его. Они молча сидели думая о своём пока она не поднялась и немного колеблясь тихо сказала:

- Пойдёшь со мной?

Он швырнул догорающую сигарету в сторону и пошёл за ней, словно знал её много лет. На мгновение всё остановилось и перестало существовать. Мир словно умер или может быть только родился.

В её квартире пахло сигаретами и свежим кофе. Он любил этот запах. Её кожа пахла зелёнными яблоками и напоминала ему детство. Он думая об этом, лаская её послушное тело. На минуту ему показалось, что он сбежал от всех, себя, людей и одиночества, растворившись в её страсти, наполнив свою жизнь её запахом. Но в самом затаённом уголке души он знал, что это иллюзия. Она тоже о чём-то думала, глядя в потолок так ни разу и не улыбнувшись. Она тоже боялась одиночества, боялась плакать по ночам и проснуться не найдя никого рядом. Боялась стихов, романтики, книг и оперы. Потому что ей было не с кем разделить впечатления.

Он поднялся с постели и стал неуклюже натягивать одежду. Она ничего не говорила. Просто смотрела на него. Зачем удерживать то, что тебе не принадлежит. Человеческая жизнь состоит из кусков, отрывков чувств и разных историй, которые не могут быть вместе. В одном из этих кусков никогда не возможно остаться на всегда. Она смотрела как он оделся, как направился к двери неуверенным шагом, пытаясь убедить себя в правоте этого поступка, а потом обернулся и улыбнулся ей грустной улыбкой.

- Как тебя зовут? – спросила она.

- Не важно. – тихо сказал он.


***

Он тихо лежал рядом с ней слушая как бьётся её сердце и наблюдая как еле заметно поднимается и опускается её грудь. Её волосы разметались по подушке и руки были разбросаны в разные стороны. Она всегда беспокойно спала. Её правая нога была полусогнута в колене и под белой простынёй, прикрывающей её стройное тело казалось безупречной. Ему захотелось взглянуть на неё и он осторожно стянул с неё простынёй. Она шевельнулась и он затаил дыхание, испуганный тем, что разбудил её. Но она лишь повернула голову в другую сторону и продолжала спать. Он видел её тело тысячу раз и уже почти перестал находить его прекрасным. От этого становилось грустно. Он хотел прикоснуться к её коже и разбудить её, но не мог пересилить страх потерять прелесть этого мгновение. Она была красивой когда спала. Он мог смотреть на неё часами. Он придвинулся ближе и продолжал слушать её размеренное дыхание, лёжа на боку, подпирая голову ладонью. Он не хотел, чтобы она просыпалась. Видеть как просыпаются рядом с тобой и наслаждаться этим можно только однажды. В первый раз. Это чувство остаётся в сердце каждого очень на долго. Но после этот момент теряет своё очарование и лишается смысла навсегда. Тайна её сна уже давно была разгадана им и он не хотел видеть её глаза открытыми. Она улыбнулась. Наверное что-то видела во сне. Интересно что, Он смотрел на неё и думал о прошлом. Она казалась такой беззащитной, тонкой, утонувшей в море его страсти, измученной испытанием его силы воли, покорённой очарованием его зелённых глаз. Как жаль, что он не любит её впрочем как и всех вокруг, отвергая реальность мира. Его миром были его ощущения и его сны, в которых всё подчинялось его законам. Он устал смотреть на нею и его глаза раздражала белизна её кожи. Он отвернулся и неожиданно столкнулся с собственным отражением в зеркале. Зеркало – ярчайшее доказательство человеческой глупости. Отражение – не реально. Мы видим лишь то, что желаем., не задумываясь о том, кто мы на самом деле. Он смотрел на своё отражение, изучая его. Чем больше он смотрел на себя, тем больше ему нравилось то что он видел и в нём снова оживало уснувшее на мгновение желание покорять и завоёвывать. Однажды он сделал её своей и теперь она больше не была ему нужна. Неожиданно его поразила мысль убить её и положить конец этой истории. Он снова повернулся к ней. Она всё ещё была красивой, но только во сне. Он хотел запомнить её такой, спящей с разметавшимися волосами. Вокруг воцарилась такая тишина, что казалось, будто всё умерло, оставив миру одни сомнения в своём нелепом существовании. Сейчас он мог даже слышать пульс земли. Но вокруг всё казалось таким нереальным. Ему хотелось унести с собой счастье этих минут, стать вечным. Ему стало тоскливо. Она менялась у него на глазах. Она старела и теряла свою красоту. Ему стало страшно. Он медленно протянул руки к её хрупкой шее и сдавил ей горло. Она так и не открыла глаза и лишь билась в предсмертных судорогах и через минуту затихла. Теперь всё было правильно. Она останется прекрасной навсегда. Осталась навечно невинной и принадлежащей только ему в его мире снов, в его игре в жизнь.

[nnnnn]

а теперь вернусь к сказкам.

[nnnnn]

обещала тебе написать. я знаю ты сегодня прочтешь. они плачут так же как и мы.

Отчего мужчины плачут? От боли? Вряд ли. Скорее всего, от отчаяния. От осознания того, что в безысходных ситуациях ничем не могут помочь стране, своим близким или окружающим. Тем, кого уже не вернуть к жизни, кому нужна помощь и поддержка. Плачут не только простые смертные, но и большие политики. Причем не стеснясь своих слез. Но не все в нашем обществе могут оценить это редкое явление по достоинству. В обиходном понимании о таких людях чаще говорят: "Баба! Слизняк! Тряпка!". Поэтому в литературе употребляется термин " скупые мужские слезы".

ОТЧАЯВШИЙСЯ БОМЖ
Он сидел, зажав голову между коленями и обхватив ее руками. Рядом с мусорным контейнером крутились в поисках пищевых отходов собаки. Бегали ребятишки. Иногда подходили с мусорными отходами люди. А он, не обращая ни на кого внимания, безутешно плакал.
"Жизнь не удалась!" - размазывая грязной рукой по щеке слезы, причитал он, - На работе сократили. Жена сошлась с другим. У дочерей свои семьи. Никому я на свете не нужен. Был человек, а стал бомж. Ни угла, ни крыши над головой. Всюду меня гонят".
"Сколько же тебе лет?" - поинтересовался я. И поразился, услышав его ответ: " Я уж точно не помню. Кажется 25". На вид ему, конечно, можно было дать намного больше. Позднее мне рассказали, что местные жители пожаловались на него в милицию. Приехал наряд. Мужчину вывели из подвала дома, где он обитал по ночам, и куда-то повели. Но, дойдя до светофора, он неожиданно выбежал на проезжую часть и попал прямо под колеса машины. Словом, отмучился.

БЕСПОМОЩНЫЙ БИЗНЕСМЕН
Другой случай произошел на автомагистрали. На самом краю деревни, где начинался крутой спуск, лежала перевернутая фура, а рядом, захлебываясь от слез, истошно голосил мальчишка. "Папа! Папа! Мамы больше нет!". Мужик, ноги которого были зажаты, вывернутым внутрь салона рулем, только скрежетал зубами. Он даже не пытался сдержать слез. Когда он почувствовал, что аварии с КамАЗом не избежать, то крикнул жене: "Прыгай!" Она попыталась выпрыгнуть на ходу, но машина уже завалилась набок и женщину зажало между дверцей кабины и землей. Фуру потащило по склону, а ее тело вмиг разметало на куски. Можно ли представить более глубокий стресс, чем смерть любимого человека на твоих глазах и слезы собственного ребенка, которому ты не в состоянии ничем помочь.

ОТЦОВСКАЯ БОЛЬ
Бывают в жизни и такие моменты, когда кажется, что вокруг все рушится, и остается одна надежда, уповать на Господа. "Не отдам! Не отдам последнего сына в армию!", вытирая рукой набегающие слезы, надрывно кричал за столиком в пивной седой работяга. Разговорились. Мужчина рассказал грустную историю о том, что было у них с женой 3 сына. Их радость, надежда и опора. Но старший погиб в Афгане. На малую родину он "вернулся" в цинковом гробу. Средний, контуженный в Чечне, пристрастился к горькой, а среди ночи вскакивает от собственного крика. Скоро идти в армию младшему. "Не пущу! - говорит мужчина. - Есть же закон, что последнего сына у родителей не забирают". Дай Бог, если такие законы есть и они действуют. Иначе у людей не остается никакого стимула в жизни.

Не плачь и не думай:
Прошедшего - - нет!
Приветственным шумом
Врывается свет.
Уснувши, ты умер
И утром воскрес, -
Смотри же без думы
На дали небес.

Что вечно - желанно,
Что горько - умрет...
Иди неустанно
Вперед и вперед.

если будет сложно

Не показывай слёз никому.
Пусть никто никогда не узнает,
Что ты плакал, и почему
Иногда слишком больно бывает.

Не рассказывай им ничего…
И плевать, что подумают люди.
Пусть никто не узнает того,
О чём ты никогда не забудешь.

Пусть опять о тебе говорят…
Говорят, только ты их не слушай,
Своей тайны им не доверяй,
И чужих не пускай в свою душу.

ты прав в том что мне написал, но я дополнила, потому что всегда держаться невозможно. иначе внутри все лопнет..разорвется по швам. ты только не грусти...все хорошо ведь.

[nnnnn]

Хрупкий остров - Мост-над-Бездною...
Левая стена - сплошной обман.
Правая - агония мечты.
Океан безбрежный, океан -
Тысячная доля суеты.
Это неизбежность на краю
Это одинокая стрела...
Но, презрев отчаянье, пою,
Убегая в вечер, на закат.
Одинокий мост над бездною...
Непослушный луч скользнул,
Осветив на миг разбил мечту,
Растворяясь в радужных волнах.
Многоликий замок у воды...
Ветер. Непрерывный диалог.
Вечные льды...
Холода невыносимые....

Грустные стихи - они как сердце,
Звезды светят вниз, стремясь напиться,
Захлебнуться в собственном свеченьи.

Губы мира шепчут: "До свиданья"...
Ты же не уходишь насовсем. Будет встреча вновь.
И вновь закланье. Обещанья брошенные строки.

Ты вернешься. Дуб высокий тихо, тихо скажет ветру:
"Всё, как прежде". Снова ты стоишь в надежде,
Вглядываясь в бездну черноты.

Шевельнуться колкие ресницы,
Упадет слеза из глаз заката,
Разлетятся в небесах синицы...
То, что было, можем мы вернуть обратно.


вот теперь все. скоро встретимся..первый рассвет уходит..скоро новая ночь наступит...

[nnnnn]

а помнишь я обещала рассказать тебе сказку. ну слушай


Из глубины веков в древнем, черно-дремучем лесу произрастал могущественный дуб. В дупле его обитал одинокий филин. Днем он спал и предавался воспоминаниям, а ночью... Ночью старая большеглазая птица вылезала из дерева, расправляла широкие крылья и улетала.

Той ночью, когда луна полностью округлилась и обезумела, филин летел на встречу с существом. Оно приснилось и разбудило тревогу…

Стремительной тенью в бледном свете луны птица скользила к ущелью. Чутье подсказывало, что существо затаилось и ждет.

«Что ему нужно, зачем оно зовет меня, зачем грызет своими чарами?» - думал Филин, осматривая с высоты жерло ущелья.

Обычно он сторонился этого места - охотиться здесь было неприятно и трудно. Тощие суслики и горные козлы были единственными обитателями ущелья. И они не годились в пищу.

Но с некоторых пор здесь поселилось существо. Филин не знал, как оно выглядит и где загнездилось, но он чувствовал его нервное, злое дыхание.

Внезапно на тень птицы легла другая - огромная и рваная. Сложив крылья, Филин камнем нырнул на дно ущелья. У самой земли, с трудом справившись с притяжением, он взмыл в сторону черных скал, окаймлявших чертово ущелье,и, наконец, увидел существо.
Сгорбившись, оно сидело на краю скалы. И по странному силуэту филин понял - это призрак старого стервятника, которого много лет назад молодой филин заклевал, защищая свой выводок. Стервятник успел тогда ранить его пернатую подругу и перепугать птенцов.

Перед смертью в луже крови под дубом он прохрипел, что еще вернется за ним. И сдержал слово. Стервятник превратился в существо и спустя десятки лет вернулся в этот лес.

Существо вздохнуло, и филин почувствовал тяжелый запах смерти. Это был запах птичьего ада, куда существо хотело забрать и его.

Окрас пера у филина изменился, но он уже не обращал на это внимания.
Серебристой молнией птица метнулась к существу и... пронзила его насквозь, словно тряпичное чучело. Чучело, однако, не пострадало - дыра медленно затянулась. На безобразной маске проступила гадостная ухмылка.
Затем оно расправило рваные крылья и поднялось в воздух. Филин заметил грязные корявые когти…
Существо настигло и сдавило страшными лапами. Тогда филин, почувствовав острую боль, вспомнил о ручье, которой его предки почему-то называли святым источником. Ручей протекал рядом с ущельем и был последней надеждой филина. Он собрался и сильным ударом клюва рассек лохматую лапу. Существо дернулось и выпустило добычу.

Окровавленная птица упала в серебряную ленту ручья и едва не захлебнулась в холодных водах. Но неожиданно вода вернула силы. Филин ударил крыльями и взмыл к скалам - к существу, которое уже было готово добить свою жертву. Страшный удар двух клювов разбудил ущелье. Филин вспыхнул серебром и взлетел к луне, а существо...
Пустым мешком смердящее тело упало в источник, где, шипя и растворяясь, медленно исчезло.

Усталая луна уже заползала за гнилые каменные зубы, и первые стрелки солнечных лучей отважно пронзили лес.
На древнем дубе одиноко дремала старая, седая птица…
Филин дремал и видел сны о спасенных птенцах и пушистом рае.

ну вот такая сказка. скоро встретимся. не скучай.

[nnnnn]

О чем плачет филин?
О том, что нет неба,
что в пустоте только
двенадцать звезд, что ли.

Двенадцать звезд ходят
и песню играют,
что месяц мышь съела,
унес его ворон.

Унес ворон время
за семь царств счастья,
а в пустоте плачет
один, как есть, филин.

О чем плачет филин?
Что мир мал, плачу,
что на земле - мыши,
все звезды лишь - цепи...

Когда погас месяц
и таяло солнце,
и воздух воздушен был,
как одуванчик,

когда во все небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
дневных смеялись...

О чем плакал филин?
Что весь плач птичий -
бессилье бессонниц,
ни больше, ни меньше.

[nnnnn]

Незаметный нарост
На замшелом бревне.
Клочья слов и слогов
В не моей голове.

Закат. Мне пора.
До завтра, друг-враг!
В упругий туман
Я делаю шаг.


Несусь над лесом,
Как добрый гений,
Рву птичьим весом
Тенёта тени.

Сквозь запах солнца
В верхушках елей
Мой путь сольется
в час сновидений

На мягких лапах,
На пёстрых перьях,
Быстрее ветра,
Острее тени
Я слышу звёзды
И вижу время.

Я к бесконечной
Цепи рождений
Прикован гневной
Строкой гонений;

Века пронзаю,
Как дым бледнея.
Я умираю,
Но не старею.

На мягких лапах,
На пёстрых перьях,
Быстрее ветра,
Острее тени
Я слышу звёзды,
Я знаю время.

спасибо тебе.

[nnnnn]

Я пам'ятаю час, коли лиш починався світ.
Хто міг той підіймався та ішов,
Ішов собі високо в гори взявши у похід
Свою надію сильну як любов.

Що Все буде добре
Для кожного з нас,
Що все буде доб
-настане наш час!

Я бачив, як навколо нас і долі і вогні
Все далі й далі змінювали світ,
І ми все вище, бо в долині небо не таке,
І далі щось веде в мене в похід

І все буде добре
Для кожного з нас,
І все буде добре
-настане наш час!

І ось, коли ми майже там, де холодно і сніг,
І зовсім близько наша ся мета
Бажання сильні, як любов,
Поможуть нам іти,
І буде вся та наша висота

[nnnnn]

теперь пойдет в основном проза. будешь узнавать двух. две сущности в одном человеке. и ты знаешь кто из них кто. вобщем чтобы так сказать не забывал)

Бродяга скромный и печальный
Слонялся городом нечаянным
И в перекрестье улиц шумных
Он был удачей для стрелка:
Ведь не бывает пуль случайных,
Для одинокого отчаянья
Нет ничего опасней умных,
Округлых сказок дурака.
Бродяга шел не озираясь,
Слепой судьбы не опасаясь,
Ни перед кем ни в чем не каясь -
У всех свой крест и свой насест.
Он заблудился в стылых лицах,
В глазах безжизненных, как блицы,
И наплевал на здешний принцип:
Кто не работает - не ест.
Но почему такой голодный
Вид у довольных и дородных?
И слепо бьется пес безродный
Среди чужих, спешащих ног...
И почему-то так тоскливы
Слезливых глаз собачьих сливы...
На что со скорбью молчаливой
Смотрел отвергнутый Ван Гог?
День обветшалый на исходе.
Ласкает ветер непогодье.
Восьмая пуля на излете
За сердце тронула огнем.
И в перекрестье улиц шумных,
Жующе-склочных и бездумных,
Он видел море в бликах лунных
И маленький беленый дом...
Бродяга скромный и печальный.

Алкоголь ласково коснулся мозга, он прикрыл глаза, и передо ним, будто в калейдоскопе, закрутились картинки прошлого, дальнего и не очень... Стоит только закрыть глаза...


Я мир сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки - мы с тобой.
Подвигают, притиснут - и побили,
И в темный ящик сунут на покой.

Когда город становится тесным,
Словно душит,
Мы меняем время и место,
Раня души.
Горло сушит отчаянным криком,
Берег жуток
На исходе малиново-липком
Прежних суток!

Не до сутолок больше ваших, Не до склочек.
Вы же снова считайте падших Ангелочков Влет расстрелянных собирайте Той же ночью И на промысел выпускайте Лучших гончих!


Его звали Филин. Кто то однажды так назвал его и это прозвище прилипло к нему навсегда. Может оттого что он больше любил ночь. Может оттого что был слишком одинок. Может оттого что был похож. А может потому что ненавидел мышей и суету. Хотя мышей он не так уж и ненавидел. Он любил размышлять. Долго сидеть на одном месте и уходить в тень. Да он любил тень и тьму. Ночь – его стихия. Может и не зря кто то когда то назвал его Филином. Они действительно похожи. Разве что у птицы огромные круглые глаза. Не такое уж существенное отличие. Но она умеет летать. А он пока еще нет. Пока нет…

Человеку по имени Филин приснился смерч. Столб огня несся по равнине, сметая все на своем пути, затягивая в раскаленное огненное жерло сначала только кусты и чертополох и становясь выше... Караван, бесконечная вереница людей, словно укрытая невидимой, непроницаемой полусферой, бредет по замкнутому кругу, не замечая этой ограниченности пространства, и смерч обтекает ее морем огня, беснуется и - срывается шквальным порывом... Он летит стремительно и неотвратимо, будто сказочный злой дэйв, пожирая на пути ветхие селения, оазисы, сжигая жаром маленькие городки, оставляя обугленное пространство и трупы деревьев, повозок, людей, черные и застывшие...
Словно напитанные нефтью, вспыхивают дворцы, мавзолеи, минареты, стрельчатые пики католических соборов, полыхают пламенем колокольни православных церквей и безвестные деревеньки исчезают в огненном мутном мареве, словно на запаленной кинопленке... Горелыми птицами несутся к земле пассажирские лайнеры, за глухими иллюминаторами мечутся обезумевшие люди... Громады каменных строений падают отвесно, как после бомбового удара... Стеклобетонные небоскребы Манхэттена наливаются рыжим огнем и лопаются пузырями, разбрызгивая вокруг смертоносные смерчевые капли...
Огонь беснуется в черной ночи, покрывая полнеба маревом от бушующих на когда-то живой земле пожаров... И только укутанная в черные балахоны вереница людей бредет и бредет кругами полусферы...Тишина кажется мертвой, лишь беглые всполохи пламени временами возникают над шествием, словно обозначая путь туда, к краю громадной конической воронки... К краю бездны.
Люди в черном один за другим срываются в нее, на мгновение вспыхивая безжизненно-ярким огнем. Смерч падает в ту же бездну, хохочет, замирает и вновь вырывается наружу, устремляясь в пространство, ширясь и пожирая все, что еще не успел пожрать... И ночь длится бесконечно, и вместо зари вполнеба пламенеет зарево, и смерч летит над землей, надрываясь от безумного хохота, визга, плача, и полет его неудержим, стремителен и торжествующ... И земля, опаленная до черноты, дымящаяся, в разводах рыжих и фиолетовых окалин, пуста... Она пуста, безводна и одинока во всевластии бездны... Теперь она и есть само ничто.
...Он очнулся от жуткого страха. С минуту таращился в окружающую дикую темень, и казалось, что он остался один-одинешенек на этой земле, среди гари, обломков домов и гор оплавленного железа... Горло драло наждаком, он почувствовал, что промок до нитки, а пот продолжал ручьями катиться по спине, словно именно так организм хотел уберечься от всепожирающего беглого смерча.
Сарай казался пещерой, в глубине которой затаились то ли злобные карлики, похожие на махоньких вьетнамцев, то ли флюиды того самого огня, тлеющего тихонечко. До поры.
Вот так и допиваются люди до "белочки"! До зеленых чертиков, красноглазых гномиков, бушующих стихий и жутких монстров, надвигающихся подобно званому, но жутковатому гостю: "О, тяжело пожатье каменной десницы..." Хотя... Было во сне нечто...
Новая волна страха окатила пригоршней холодного пота: сколько времени он провел в тяжком алкогольном беспамятстве? Час? Три? Пять? Сердце колотилось часто-часто, а новая мысль была беглой и вертлявой: как вырваться? Не знаю, доживу ли до Апокалипсиса, а вот до смерти - точно. И эта смерть не замедлит себя ждать, если не предпринять что-то скорое и конкретное, немедленно!

[nnnnn]

я думаю ты узнаешь кто это)

Все же Филин сыграл верно: он не притворялся мертвецки пьяным, он действительно был мертвецки пьян, и враг потихоньку расслабился: нет, связал его на совесть, школа, но зазоры сделал больше, чем следовало бы, и узлы затянул впопыхах.
Филин начал дергаться, как свежепойманный голавль, пытаясь зубами достать кончик веревки. В пьянстве плохо все, но если приходит идея, индивид начинает следовать ей с фанатичным упорством, невзирая на препятствия и не просчитывая последствий. По трезвому размышлению он наверняка просчитал бы, что дотянуться до веревки невозможно, а так... Не знаю, сколько времени прошло, но теперь уже горячки пот солью разъедал глаза, а он все сидел на стуле, невероятно изогнувшись и ухватив зубами веревочный шпагат. И жевал его с остервенением оголодавшей акулы.
Чувствовал, как кровятся десны под скрипучим капроном, как кровь засочилась из разом треснувших разбитых губ, но более не ощущал ничего, кроме ярости. Ему нужно было освободиться: свобода значила жизнь.
Когда выплюнул окровавленные, истертые концы капронового шнура, то почувствовал, что обессилел так, словно разгрузил полвагона. Потрепыхавшись, как сельдь в трале, высвободил правую руку и попытался развязать очередной узел - не тут-то было! Тот кто его поймал дело знал добре и узлы навязал хитрые. К тому же к нему вдруг пришло состояние горячечной суетливости; полусвобода рождает как раз суетливость, но отнюдь не достоинство: нам так хочется доказать самим себе, что мы наконец свободны, что начинаются никчемные биения в грудь и взмахи транспарантов, а на самом деле... Куда ты делся с подводной лодки? А никуда. И послабление режима вовсе не означает, что ты дельфин и волен бороздить просторы Мирового океана без руля и ветрил. За весла, галерники, и - вперед! В случае победы в состязании на скорость и выносливость - нищая беспросветная жизнь, в случае поражения - гибель в пучинах. Лишь купчины, что наняли флотоводцев, безопасно сидят на берегу, наслаждаясь изысканными винами и изысканными девочками. Если что - потери спишут.
Нет, распаленный алкоголем мятущийся разум делает зигзаги почище слаломиста, а может, оно и к лучшему? Пока мозг был занят бесплодным мудрствованием, рука сама собою распутала узел; а когда две руки свободны, остается испустить вопль радости, выпутаться насовсем и - делать ноги из этого места!
Но повопить было не суждено. Одним движением он выскользнул из пут, как мотылек из гусеничного кокона. И - разом свалился на мягкий пол рядом со стулом: все мышцы занемели, да и алкогольное отравление сказывалось, ибо назвать это опьянением все одно что горячечный бред - эйфорией. Отползая, услышал, как проворачивается ключ в хорошо смазанном замке... Кое-как прополз по мягкому опилочному насту в угол, ожидая, как распахнется дверца сарая: застойная лимфа и кровь переливались в затекших ногах, и нужно было хотя бы минуту, чтобы восстановить кровообращение; пока же он был как бескрылый шмель под тенью надвигающегося кирзового сапога. И в дурной голове кругами стелилась душещипательнейшая мелодия давнего шлягера.
"Мохнатый шмель на душистый хмель..." Ничего, еще пожужжим!
Дверь распахнулась; какое-то время бесформенная фигура слепо таращилась в нутро сарая; секунд через двадцать он заметил, что вместо пленника на тяжеленном стуле - лишь груда веревок. Реакция его была мгновенной: по-волчьи втянул обеими ноздрями воздух, выхватил из-за пояса здоровенный стропорез и проговорил свистящим шепотом:
- В прятки решил со мною сыграть?
И в прятки тут играть негде. Мы в другую игру сыграем: кто кого переживет. А в такой игре кто останется в живых, тот и прав.
Больше Филин не думал ни о чем.
Одним движением перевернул какой-то столик под ноги противнику: ему нужно было выиграть время и позицию. Но враг оказался бойцом опытным и коварным: тычком сапога он двинул тот же столик обратно, неожиданно легко сделал мгновенный выпад с отмашкой рукой... Остро отточенное лезвие пронеслось в каком-то миллиметре от лица. Филину показалось, что тело "провалилось"; он хотел было дернуться вперед, чтобы нанести удар... Что его спасло в тот момент: интуиция или просто древний инстинкт самосохранения, работающий часто совсем не в ладу с нашим сознанием?.. Он уже пошел вперед, но нога наткнулась на что-то округлое и скользкое, и он, нелепо взмахнув руками, стал валиться на спину. Вовремя.
Противник одним движением перехватил клинок обратным хватом, и тускло блеснувший нож со свистом рассек воздух там, где только что находилась грудь Филина.
Возраст - штука относительная. Для пятнадцатилетних даже сорокалетние - глубокие старики, для тридцатилетних шестидесятилетие - годовщина старости. Да и то если жизнь состоит из нелюбимой, монотонной, но обязательной работы, клетушки-квартирки, опостылевшей семьи и водки, как единственного доступного способа сбежать от серости и монотонности будней в цветной алкогольный бред, то к шестидесяти человек действительно становится развалиной. И уходит на заслуженный отдых, состоящий из подсчитывания копеек и выгадывания на ту же водку.
Враг Филина оказался хищником в полном расцвете сил. Ловким, безжалостным и беспощадным.
Он хрипло выдохнул какое-то ругательство, набычился, одним махом руки швырнул куда-то в глубь сараюшки мешающий ему столик...
Но Филина охватила знакомая и уже переставшая пугать волна холодной ярости.
Вбитая когда-то в подсознание идея, что воевать можно только с чужими, иллюзорно мешала здесь, дома: ему постоянно казалось, что даже худшие из здешних все равно наши, и потому он не вправе... Короче - глупость несусветная. Сейчас инстинкт воина единым ударом сердца превратил кровь в бушующий огонь; одним прыжком я оказался на ногах, сжимая в руке какую-то деревяшку.
Противник перемены не заметил. На свою беду. Против Филина, в кровь избитого и все еще слабого от алкоголя, он был силен: ростом чуть пониже, но покряжистей, да и рука в предплечье была словно сплетенной из тугих сухожилий. Он осклабился, прохрипел:
- Сейчас я из тебя тушку сработаю... освежеванную...
Он сделал ложный выпад правой, неуловимым движением перебросил нож в левую, и рука с оружием полетела мне в живот.
О ноже Филин не думал. Он ни о чем не думал. Резко ткнул торцом зажатой в руке палки в точку между верхней губой и кончиком носа. Дед грянулся на пол, не достав его на какой-то микрон. Нож выскользнул из руки. Но и Филин не удержался на ногах - проклятая водка! Перевернулся кувырком, махом вскочил на ноги. Враг зарычал по-звериному и ринулся на него с железным прутом наперевес. Филин едва успел присесть, прут просвистел над головой, он выпрямился и ударил лбом противнику под подбородок. Неудачно: только толкнул, он упал на спину, Филин полетел за ним следом.
Противник с необычайной ловкостью крутанулся на спине и двинул ему ногой в лицо. В голове помутилось, Филин упал куда-то в сторону...
Минуту спустя они снова стояли друг против друга, тяжко дыша.
- А ты не так прост, парняга, - услышал Филин.
Противник тихонечко, шажками, передвигался чуть влево. Зачем – Филин сообразить не успел; одним движением он выхватил из-под тряпок железную скобу и с придыханием - ух! - маханул острым жалом, зацепив ему руку, рванул, выдирая клок одежды и разрывая мышцы... Сжав до хруста зубы от разом пронзившей боли, Филин прыгнул вперед, разогнулся пружиной снизу вверх, словно разряд тока разом замкнул все мышцы тела в едином движении... Кулак правой молнией прочертил окружность - снизу вверх - и врезался ему в переносицу, будто пущенный из пращи камень.
На этот раз противник рухнул на месте. Как бык, получивший кувалдой в лоб. Филин опустился на колени, раненая рука повисла плетью. Кусая губы, пошатываясь от боли и слабости, попытался встать на ноги, упал, встал снова. От боли хотелось выть зверем, длинно, тяжко, скаля на луну желтые клыки. Так и не научился летать лишь мелькнуло в голове.
Кое-как двинулся по сараю, заглядывая во все ящички. Ну вот, нашел: некое подобие аптечки. Лейкопластырь имелся: желтый и высохший, как прошлогодний сыр, но лучше, чем никакого. Ибо связать качественно старого батыра веревочными путами одной рукой не удастся. А спеленать его нужно, по меньшей мере руки, да и самого бойца прикрутить к тому неподъемному стулу, чтобы отвязывался сутки, не меньше.
Отодрал зубами кусок ленты, вернулся, наклонился над бесчувственным телом.
Понятно, от такого нокаута он станет отходить минут сорок, но что-то Филину показалось... Ну да, живые так не лежат. Я приподнял веко, глянул зрачок.
"Финита ля комедия", как говорят иноземцы. Если жизнь, конечно, считать комедией.
Вообще-то, чтобы убить человека таким ударом, вызвав обширное мозговое кровоизлияние, нужно молотнуть бревном с раскачки. Тараном. Как у него сие вышло? Филин смотрел на труп здорового мужика, который и до восьмидесяти бы пропыхтел без инфаркта и паралича, если бы не алчность... И не ощущает ничего. Ровным счетом. Ни раскаяния, ни сожаления, ни-че-го. Стылая пустота в том месте, где, по поверью, располагается душа. И если там и вспыхивает временами огонь, то он скорее похож на убийственный грозовой разряд, чем на согревающий костерок. Что, когда и где он потерял?..
Труп он обыскал довольно-таки равнодушно. Денег и оружия при нем не было: видно, пачку баксов сумел заныкать надежно в доме. Оружия, кроме упомянутого ножа, не отыскалось тоже. Одно хорошо: связывать уже никого не требуется; это мертвяки в сказках и жутких повестухах еще проявляют какую-то агрессивную активность по отношению к живым, трупы - никогда.
Пошатываясь, Филин снова обошел сараюху. На этот раз то, что искал, нашел быстро: полупустую бутылку со спиртом, закрытую притертой резиновой пробкой, сработанной из подошвы башмака. Набрал воздуху, решился и ливанул спирт на рану.
Острая боль заставила дернуться судорогой; запах спирта, казалось, заполнил собою весь сарай. Вот теперь - осторожнее с огнем, иначе спалишься молодым факелом. Залил рану щедрой дозой зеленки, приложил проспиртованной марлечкой, заклеил сверху тем самым грязно-желтым пластырем.
Сел обессилено на тот самый гамбсовский стул, глотнул спирта прямо из бутылки и запил водой из большой металлической лейки. Вернее, даже не запил. Жадно хлебал влагу, пока не почувствовал в желудке тяжесть. Мутным взглядом обозрел сарай. Подошел, прикрыл труп мешковиной. Делать здесь больше было нечего.
Дверь в дом была не заперта, сам дом стоял за добротным забором, на отшибе.
Собаки почему-то не было. Фидин вошел в сени, долгим взглядом посмотрел на бутылку с остатками спирта в руке, вылил в стоявшую тут же, на ведре с водой, кружку, выпил, запил водой, постоял, тупо уставившись в одну точку... Он действовал будто автомат или сомнамбула: закрыл обитую железом дверь, задвинул на засов, прошел в комнату, комом рухнул на оттоманку, прикрылся каким-то ватником и замер то ли во сне, то ли в странном оцепенении, беспомощном, бездонном и чутком, как жало взведенного курка.

На запад бежали шальные кони
В азарте хмельного тепла и света
Назад, в одичалой, пустой погоне
За Солнцем, хранящим июль и лето!

А звери ничком забирались в норы,
В запасы, в покой и в складки жира.
На воле студеной - бродяги и воры,
Им жалко проспать цепененье мира!

А кони летели с надеждою скорой
На спелый, черешневый запах лета,
А звери ничком забирались в норы,
Хвостов шелковистых неслись кометы!

Как холодно, зябко у края бездны,
Как зарево жарко у края неба!
Роняя огонь от подков железных,
Уносятся кони в степную небыль!

Он же в небыль не собирался. Потому что хотел победить. И - остаться в живых.
И чувствовал на душе полный покой. Когда собираешься станцевать танго с огнем, душа должна быть чистой и невесомой, как свет.

вот так то