“Лето – это маленькая жизнь” – поется в одной душевной песне. И вот, отошло еще одно долгожданное лето, ничтожно промелькнувшее в суете каждодневных забот. Кажется, было все – и фотосессии у теплого моря, и грибные походы под теплым дождем, и экзотика жарких стран. Но, как всегда, осталось ощущение потери, все нарастающее с каждым прожитым годом. Позади еще одна “маленькая жизнь”, а опять многое не удалось, многое – в силу разных обстоятельств – уже в который раз отложено на будущее.
Паустовский называл осень лучезарной. Он открыл в этом архаичном, когда-то часто и высокопарно звучавшем слове, его простое и естественное содержание – “спокойный, бестрепетный, все озаряющий свет солнечных лучей”. Тот свет, который происходит от легкой воздушной дымки, создающей туманный матовый фон, на который ложатся пестрые мазки красок осенней палитры – лимонного кадмия, неаполитанской желтой и золотистой охры.
Но не только частые утренние туманы придают пространству особое “лучезарное” состояние. Свет солнца, уже не поднимающегося высоко над горизонтом, даже днем окрашен в еле уловимые закатные оттенки, проявляющие длинные голубоватые тени от деревьев на траве, посеребренной первым ночным инеем.
Из памяти всплывают стихи полузабытого поэта:
“Поедем в пригород недальний На вернисаж живых картин,
Раздумий, грусти и печали Без объяснения причин.
Автобус станции конечной Упрется в синий небосклон.
Горят березы, словно свечи, Там, как на стыке двух времен.
Там в вышине звучит прощанье Птиц перелетных над землей.
Там горький запах увяданья Смешался с дымом и золой.
И обнаженные просторы Пусты, как белые холсты,
И каждый миг щемяще дорог, Как свет, упавший с высоты.”
В эти последние теплые дни осени настоящее редкое счастье – ясные, солнечные выходные, когда неожиданно вернувшееся “бабье лето” полностью растворяет утренние туманы, и воздух становится настолько чистым и прозрачным, что золотая и охряная листва словно насыщается красками, отражаясь в спокойной глади пруда.
Нет лучшего времени для неспешных прогулок по тропам вдоль берега рыбника, под сводами деревьев, смыкающими в вышине свои золотые ветви, по ковру из пестрых кленовых и дубовых листьев, в которых перекатываются и хрустят под ногами опавшие со старых дубов желуди.
В такие дни столичные жители отчаянно стремятся на воздух, в места, где природные пейзажи гармонируют со строгой архитектурой старых дворцов и ненавязчивой планировкой парковых ансамблей: в Архангельское, Петергоф, Умань.
Пражане растворяются в огромных пространствах окрестных замковых парков – близкого Прухоницкого или чуть удаленного, и поэтому более тихого и безлюдного, Конопиштского.
Сквозь поредевшую листву от берегов замкового рыбника, через большие открытые пространства конопишстского дендропарка, открываются завораживающие виды на французский замок, возведенный эрцгерцогом Фердинандом д´Эсте вдали от недружелюбного к его семье венского имперского двора.
С замковой террасы, высоко поднятой над парковыми дорожками, видно, как при каждом, едва заметном дуновении ветра, от ветвей старых раскидистых кленов отклеиваются разогретые солнцем листья, и долго-долго невесомо кружатся в такт размеренной мелодии вальса:
“Как часто вижу я сон,
Мой удивительный сон,
В котором осень нам танцует вальс-бостон.
Там листья падают вниз,
Пластинки крутится диск:
“Не уходи, побудь со мной, ты мой каприз”.
Закончив свой медленный танец, опавшая листва тихо ложится многослойным ковром на каменные перила балюстрад, излучая легкое оранжевое сияние, разбавляющее длинные решетчатые тени от пилястр до завораживающей акварельной прозрачности.
Незаметно соскальзывая с краев широких каменных поручней, кленовые листья сцепляются заостренными зубчатыми краями и оседают на закрытых от ветра выступах балюстрад пестрыми гирляндами, почти незаметным для глаза переходом меняющими свой оттенок от дерева к дереву.
Устланные опавшей листвой парковые скамейки пустуют, и кажется, что уже никто не нарушит покой и тишину прозрачного осеннего дня в эти несколько часов, оставшихся до момента, когда теряющее свет солнце медленно скроется в поднимающихся над холмами синих туманах.
Резкий и отрывистый крик в гуще листвы заставляет вздрогнуть от неожиданности и обернуться, и разом выводит из состояния лирической медитации.
Обиженная отсутствием внимания птица осторожно переступает по ветви высокого дерева на расстоянии вытянутой руки от края ограждения, недовольно встряхивая перьями и выбирая позицию, более удобную для наблюдения за столь пугливым гостем.
Безмерное любопытство заставляет павлина медленно оборачиваться вслед за наблюдателем, перемещающимся вдоль закругленной балюстрады, гибко выворачивая шею, а заодно, пользуясь удобством позиции, расчесывая клювом пестрые узоры своего недавно обновленного оперения.
C дальнего края террасы, вспорхнув крыльями, прибывает подкрепление, истосковавшееся по человеческому обществу. Птицы испытывающе рассматривают наблюдателя, словно оценивают, способен ли гость искренне восторгаться их красотой, не станет ли смеяться с пуховых подштанников, выглядывающих из-за коротких, только-только отросших перьев павлиньей гордости – украшенного узорным рисунком с синими “глазками” веерного надхвостья.
Движение в ветвях, заставляет насторожиться и бронзового пса, почти утратившего свой охотничий нюх от прикосновения сотен ладоней, отполировавших за лето до блеска его чуткий нос.
Кажется, только натянутые ремни упряжки сдерживают ощетинившихся собак от того, чтобы сорваться с постамента, пронестись с громким лаем по дорожке к краю террасы, запрыгнуть на скамейку и, разметав с перил листву, пугануть, наконец, нахальных птиц, расхаживающих с таким важным видом на их территории.
Но это все – только игра воображения. Превращенные более ста лет назад в металл удивительным талантом знаменитого австрийского скульптора, охотничьи псы осуждены на вечную неподвижность.
А вот обитающего в глубоком рву медведя Казимира лучше обходить стороной. Хотя, кажется, и он не обращает на птиц никакого внимания. Разморенный теплым солнцем, спит медведь среди листвы, изредка пробуждаясь только для того, чтобы лениво выползти из тени, медленно надвигающейся вслед за уходящим солнцем.
Еще несколько недель, и заляжет Казимир в долгую зимнюю спячку, устелив листьями свою берлогу и наглотавшись листвы до полной потери аппетита, чтобы не вспоминать о еде до теплых весенних дней.
В двух шагах от обители затворника Казимира, словно во сне, вальсируют нимфы, бесшумно кружась в хороводе желтой листвы. И, как завороженные, веками следят за их танцем грозные львы, приставленные к охране и забытые навечно здесь, на краю сквера, превращенного в античную “танцплощадку”.
За сквером открывается проход золотое пространство, разворачивающееся километрами дорожек и троп, петляющих между собранными со всего мира деревьями конопиштского дендропарка, высаженными еще садовниками наследника австрийского престола и превратившихся с годами в высоких, раскидистых исполинов.
Ключ от прохода в этот мир – в руках у Януса, загадочного римского божества неба и солнечного света, отпирающего небесные врата,– бога начала и конца, владеющего тайной знаний о прошлом и будущем.
Благословляя каждый первый шаг в неведомое, он обладает мистическим знанием о его завершении, напоминая о бренности всего сущего и необратимом течении времени пугающим оборотом своего лика,
и заставляя вспомнить вечное:
”Злая штука – этот календарь,
За листком листок…”
Постепенно гаснут краски, сгущаются тени в парковых аллеях, с уходящим солнцем усиливается октябрьская вечерняя прохлада. Паровозик увозит последних посетителей, уставших от насыщенного впечатлениями яркого дня.
Вечерний свет, проникая сквозь решетчатые ставни замка в полумрак замковых коридоров, ложится золотыми полосами на стены, увешанные потемневшими от времени портретами древних предков, тонкими гравюрами, рыцарскими доспехами, охотничьими трофеями – рогами косуль и ощерившимися клыкастыми кабаньими головами.
На мгновенье застывший над Нештетицкой горой край солнечного диска вспыхивает последним золотым лучом и гаснет, раскрашивая небо прозрачными красками осенней палитры:
“А когда затихли звуки в сумраке ночном -
Всё имеет свой конец, своё начало, -
Загрустив, всплакнула осень маленьким дождём...
Ах, как жаль этот вальс, как хорошо было в нём.”
